М. Соколов Субкультурное измерение социальных движений:
когнитивный подход
Социальные движения изменяют не только общество. Они преобразуют культуры и переделывают людей, соприкоснувшихся с ними. Их влияние далеко не всегда очевидно, и целью данной работы было высказать некоторые предположения относительно (суб)культурных последствий деятельности движений и разработать категориальный аппарат для исследований в этой области. Предлагаемое теоретизирование объединяет несколько дисциплин — прежде всего, социологию общественных движений и когнитивную антропологию, которые, как можно надеяться, внесут в дальнейшем совместный вклад в изучение данной проблемы.
Эволюция понятия «социального движения»
Несмотря на то, что социальные движения были объектом пристального внимания со стороны социологии с первых десятилетий ее существования, их исследование выделилось в специальную область не ранее 60-х годов нашего века (McAdam, McCarthy & Zald, 1988; Здравомыслова, 1995). Как и всякая научная дисциплина, социология общественных движений стартовала с более строгого определения своего предмета, отграничив то, что входило в сферу ее интересов, от всего остального. Такой исходной точкой стало доминировавшее в течение последних 30 лет понимание движений как определенной формы социального действия (Gamson, 1975; Turner & Killian, 1987). Это определение объединяло оппонентов из числа сторонников теорий коллективного поведения и мобилизации ресурсов, хотя первые подчеркивали внеинституциональность и реакционность социальных движений, а вторые — их рациональную и организованную природу (Jenkins, 1983; McAdam, McCarthy & Zald, 1988). Сохранялась, однако, общая проблематика, связанная с вопросом о том, почему люди выбирают или не выбирают сценарий социального движения для достижения своих политических целей, и какие последствия такой выбор влечет за собой в разных условиях.
Это определение обеспечило несколько десятилетий бурного развития дисциплины, однако, оно же наложило несколько существенных ограничений на объяснение ее возможностей. Во-первых, социальные движения как специфическая стратегия поведения оказались связаны с определенной политической системой, на поддержку (борьбу против) которой были направлены их основные действия. Эта система возникла в Европе в Новое время, поэтому говорить о социальных движениях в более ранние периоды или в отношении неевропейских обществ нельзя. Лучшее, что можно сделать — это обнаружить в них функционально аналогичные формы и доверить их сравнительное изучение новой дисциплине — скажем, специальной отрасли социальной антропологии.
Но и внутри западных обществ социология общественных движений соглашалась отвечать далеко не на все вопросы. В первую очередь, это касалось того, что выбор некой стратегии поведения не проливает никакого света на выбор цели, к достижению которой эта стратегия устремлена. Так, утверждая, что развитие и успех социального движения зависит от количества доступных его организаторам ресурсов, Маккарти и Зальд признавали, что эта модель начинает работать лишь тогда, когда движение уже существует (McCarthy & Zald, 1973) (Насколько мне известно, ни один из приверженцев теории мобилизации не был столь циничен, чтобы считать, что при наличии достаточных ресурсов можно организовать массовую поддержку какому угодно движению.) Однако откуда берутся движения? И откуда берутся те, кто готов в них участвовать? Две основные теории, предлагавший объяснение участия — концепции относительной депривации (прежде всего, Гарра) и рационального выбора (прежде всего, Кландерманса), давали лишь часть ответа на этот вопрос. В обоих случаях ключевую роль играли переменные, характеризующие определение социальной ситуации потенциальными участниками (конфигурация депривации у Гарра, список и относительная значимость разного рода ценностей у Кландерманса) (Gurr, 1972; Gurr, 1979; Klandermans, 1984). Между тем, именно видение социального мира является основным полем битвы между движениями и контрдвижениями (Eyerman & Jamisson, 1991; Melucci, 1989; Melucci, 1988). Конвенциональное определение социальных движений оставляло в стороне вопросы о том, кто и почему одерживает верх в этой борьбе.
Вторым ограничением была сосредоточенность исследователей исключительно на политической деятельности движений. Теория мобилизации ресурсов, пришедшая на смену парадигме коллективного поведения, учитывала, что активисты могут выбирать как институциональные, так и внеинституциональные стратегии — в зависимости от ожиданий относительно их результативности. Однако принятое за основу определение затрудняло рассмотрение случаев, когда политические средства отвергались как менее эффективные в изменении общества по сравнению с неполитическими. Все великие движения имели свое продолжение в сфере социальных (а иногда и естественных) наук, искусстве, философии и — возможно, самое важное — в повседневной практике. Хотя дебаты в университетской аудитории, концерт и митинг — разные способы действия, они могут быть использованы в одних и тех же целях, а иногда и заменять друг друга. Исследователь движений, обращающий внимание только на политическое измерение их активности и игнорирующий все остальные аспекты, рискует получить в лучшем случае сверхупрощенную картину, что особенно заметно на примере исследования молодежных движений.
Наконец, существовало явление, которому Лофланд присвоил название «массового поведения» в противовес «поведению толпы» (Lofland, 1981). Первое, в отличие от второго, не требует одновременного присутствия в одном месте многих людей. Оно не требует даже их осведомленности о действиях друг друга: массовое поведение имеет место в случаях, когда они совершенно независимо делают одно и то же. Подобные процессы играют самую важную роль в судьбе движений. Усилия идеологов и организаторов никогда не бывают настолько успешны, чтобы предусмотреть все множество практических ситуаций, в которые могут попасть их соратники. Судьба движения во многом зависит от способности этих последних самостоятельно определять, какие их действия принесут максимальную пользу. Теория движений должна была бы иметь концептуальный аппарат для описания как коллективных действий организованных групп, так и спонтанных акций, осуществляемых их участниками без предварительного обсуждения с другими. Как и в случае с политическими и неполитическими средствами, мы имеем дело с разными сторонами деятельности движений, каждая из которых важна для понимания явления в целом.
Все эти сложности привели к тому, что внутри дисциплины все больше ученых явно или скрыто использовали новые определения движения, которые позволяли рассматривать перечисленные выше (и многие другие) проблемы, оставаясь в границах своей науки. Прежде всего, возник широкий интерес к связям движений и субкультур (одним из выражений которого стала эта работа) (Klandermans & Tarrow, 1988; Melucci, 1989), к неформальным сетям коммуникации, связывающим активистов (Tarrow, 1983; Diani, 1990), и к интерпретациям социальной реальности, распространяющимся в этих сетях (Eyerman & Jamisson, 1991; Kendrick, 1991). Было признано, что субкультуры и социальные сети должны быть включены в определение движений наравне с коллективными действиями (именно это и сделал в своей известной статье Диани) (Diani, 1992]. Далее, другие авторы настаивали на том, что новые стили жизни (Melucci, 1989), альтернативные варианты социальной перцепции (Melucci, 1988), «своевольные способы чувствования» (Groves, 1992) и, наконец, использование культурных кодов, отличных от кодов господствующей культуры (Tourain, 1981) также должны рассматриваться как элементы движений. Альберто Мелуччи подвел своеобразный итог этим поискам, заявив, что любое движение, наравне с видимым измерением коллективных действий, имеет не менее значимое латентное измерение, в котором протекает повседневная практика и формируется жизненный опыт его участников (Melucci, 1989). События, происходящие в «молекулярном» измерении личных жизней не менее важны для развития движения, чем открытый вызов политическим институтам. Каждое движение переживает свое рождение как латентное, и лишь позднее некоторые из них превращаются в «классические» движения. В любой момент времени общество «беременно» будущей оппозицией себе, как бы обитающей в общественном бессознательном. Это ставит совершенно новые задачи и перед исследователем — способствовать возвращению вытесненного системой в общественное сознание (характерно, что Мелуччи совмещает занятия социологией с психоаналитической практикой).
Хотя изменения в понимании социальных движений открыли совершенно новые возможности для их исследователей, они одновременно поставили под угрозу само существование теории движений в качестве теории среднего уровня, каковой ее гордо провозгласили Маккарти и Зальд четверть века назад (McCarthy & Zald, 1973). Действительно, становится не совсем ясно, что именно должны изучать социологи общественных движений (и, что не менее важно, не должны изучать), если под понятие движений подпадает почти все, что подпадает под понятие общества в целом. Потребность в изобретении нового базового определения, которое заново очертило бы предмет и проблематику дисциплины, была одной из основных задач теоретических исследований последнего десятилетия. Оригинальный и, с точки зрения автора этой работы, перспективный, подход был предложен двумя работающими в Швеции учеными — Рональдом Айерманом и Эндрю Джэмиссоном, на идеи которых будет опираться все дальнейшее изложение (Eyerman & Jamisson, 1989; Eyerman & Jamisson, 1991).
Когнитивистская интерпретация социальных движений
Вклад Айермана и Джэмиссона состоит прежде всего в том, что они были первыми, кто связал перспективы развития социологии общественных движений с последствиями «когнитивной революции» — поворота в социальных науках к исследованиям структур и процессов мышления, стимулированного прорывами в психологии, лингвистике и компьютерологии (Cicourel, 1974; Albersnagel, 1987; Hirst, 1988). Общим для всех «когнитивистов» является интерес к тому, как люди получают информацию, перерабатывают ее, хранят, используют или забывают. Исходным пунктом служит положение о том, что любая деятельность, исполняемая человеком, требует существования у него представлений — репрезентаций, ориентируясь на которые он — сознательно или нет — планирует свое поведение. В качестве метафоры для когнитивных структур, которыми люди пользуются, чтобы организовывать свои знания о мире и создавать на их основе новые, часто употребляется слово «теории» (Frake, 1961; Cicourel, 1974). Например, для того чтобы говорить, нужно «обладать» теорией языка, для того чтобы общаться — теорией личности, хотя и ту, и другую ученым приходится воссоздавать, поскольку они осознаются с большим трудом.
Эволюция «теорий» — как в науке, так и повседневной жизни — происходит за счет сохранения способов мышления, показавших себя эффективными в «ассимиляции» нового опыта, и «аккомодации» неэффективных структур [Найссер, 1976; Верч, 1996. При этом совершенствование теории достаточно редко является самостоятельной целью: подавляющее большинство исследований, которые мы проводим, вплетены в контекст другой деятельности. Познание, таким образом, трудно отделить от действия, что особенно очевидно в случае с социальным познанием и социальным действием. На этом положении основывается социология знания, исследующая связи между когнитивными практиками ученых и практиками, связанными с выполнением ими других ролей. (Некоторые радикальные социальные теории утверждают, что познание вообще не обладает никакой автономией, и все достижения исследователя детерминированы его положением в социальной структуре.)
В соответствии с этой общей ориентацией, Айерман и Джэмиссон рассматривали социальные движения, прежде всего, как производителей нового знания, успех которого зависел от способности его интеллектуалов создавать и распространять альтернативные определения социальной ситуации. Не отрицая важности акций и организационных структур, на которых акцентировалось внимание в предыдущее десятилетие, они, тем не менее, утверждали, что все это играет вспомогательную роль по сравнению с изменением коллективных представлений. Движения, понимаемые, в соответствии с традиционным определением, как формы социального Действия, возникают, развиваются и исчезают в зависимости от того, как эволюционируют представления о них и о целях, к которым они стремятся.
"Они возникают, вернее, предпринимаются, поскольку их активисты считают, что стратегия «движения» инструментальна для достижения их целей. Рождение движения происходит за счет того, что что-то изменяется в представлениях его участников о социальном мире. Например, могут возникнуть новые цели. Или будет решено, что добиться каких-либо из ранее существовавших целей можно, организовав коллективные действия. Альберто Мелуччи указал на первое, назвав отправной точкой биографии движения возникновение новых идентичностей, которые, в его предельно широком понимании, подразумевают и процессы целеполагания (Melucci,1989). Макадам, напротив, ввел в теорию второе под названием «когнитивное освобождение» (cognitive liberation) — процесс, при котором люди перестают смотреть на существующий порядок как на нечто незыблемое и неизменное (McAdam, 1992). Вместо этого они видят теперь в нем нечто произвольное, что создано другими такими же людьми, как они, и что они имеют полное право переделать в соответствии со своими вкусами. И в том, и в другом случае изменение представлении предшествует действию, более того, оно порождает действие. Не менее важна и обратная связь — однажды предпринятое действие приводит к изменению представлений, задействованных в его конструировании, которые могут отбрасываться или подтверждаться, но вряд ли останутся совершенно теми же. Так, успех коллективного действия приведет к тому, что его организаторы укрепятся в уверенности, что выбрали правильную стратегию. Скорее всего, к такому же выводу придут и наблюдатели, решив взять на вооружение чужой опыт (Gurr, 1979).
Когнитивные изменения не только предшествуют возникновению движений и сопровождают их эволюцию, они являются основными средствами и целью борьбы. Движения, за исключением сравнительно небольшого числа революционных, рассчитывающих на захват власти, не могут оказать прямого влияния на принятие решений в сфере управления. Вместо этого они стремятся так воздействовать на принимающих эти решения, чтобы обеспечить желательные социальные изменения. Характер воздействия различен — от политических убийств и шантажа общественным мнением до обращения в свою веру. Ключом к влиянию для большинства движений является их массовость — широта, с которой распространены их взгляды и количество людей, которых движение может побудить к каким-либо действиям, от голосования за нужную кандидатуру до массовых беспорядков. Влияние также определяется представлениями, существующими в обществе о данном движении, его целях и возможностях. С этой точки зрения развитие движений неоднократно изучалось в рамках дисциплины. Так, Сноу и его коллеги использовали для анализа процессов рекрутирования теорию интерпретативных фреймов (Snow et al., 1986), а Берт Кландерманс рассматривал участие в коллективных действиях как производную от оценки целей и шансов на успех (Klandermans, 1984).
Все это подвело Айермана и Джэмиссона к тому, чтобы определить социальное движение как когнитивный феномен. В отличие от ранее дредлагавшихся менталистских определений (таких, как «движение — это система идей и представлений о желательности или нежелательности определенных социальных изменений» (McCarty & Zald, 1973)), формула, введенная ими, гласит, что социальное движение — это не статичная комбинация верований, а «форма когнитивной практики», продолжающаяся во времени и пространстве (Eyerman & Jamisson, 1991). Понятие «движения» с точки зрения Айермана и Джэмиссона, отличается от понятия «идеологии», хотя и то, и другое играют очень большую роль. Идеологии включают теории природы, общества и личности, на основании которых переопределяется социальная реальность. Любой социальный порядок опирается на некоторую теорию, а идеологии движений предлагают альтернативы ему. Движения же представляют собой функционирование идеологий — их развитие и взаимодействие с интеллектуальной средой. Основное свойство движений — способность порождать все новые представления в новых ситуациях, генерировать новые интерпретации, влиять на мышление своих участников в широком репертуаре жизненных ситуаций. Итак, социальное движение — это практика, представляющая собой определение и переопределение социальной реальности в соответствии с теорией, альтернативной тем, которые образуют «когнитивный порядок» данного общества. Движение — это констатация того факта, что данная социальная система сконструирована не совсем (или совсем не) удачно, что произошла социологическая ошибка, которая, однако, теперь может быть исправлена.
Одно из главных преимуществ, которые обещает когнитивный подход — это возможность изучать деятельность социальных движений на уровне индивидуального сознания. Легко оценить перспективы, открывающиеся в связи с этим для разрешения некоторых проблем, которые мы выше обозначили как особенно сложные для теорий, ориентирующихся на традиционное определение движений. Прежде всего, это относится к тому, что Лофланд назвал массовым поведением: с точки зреем когнитивного подхода организованное коллективное поведение и спонтанное индивидуальное дополняют друг друга, и мы можем лишь говорить о том, что одни движения делают упор на первое, а другие — на второе. Исследования мышления отдельных участников позволяют оценить как потенциал, которым движение обладает на уровне несогласованных действий своих активистов, так и репертуар действий, в которых этот потенциал реализуется.
Далее, вопросы об истоках движений и их поразительных способностях использовать самые разнообразные неполитические средства в политических целях получают если не ответ, то, как минимум, новое пространство для поисков ответа. Главное преимущество, которое дает исследование процессов, инициированных движениями на уровне индивидуального сознания, становится заметным, когда мы переходим к изучению их «латентного измерения» — культурных сдвигов, не имеющих непосредственного выражения в политических акциях, но меняющих всю жизнь тех, кто подвергся их воздействию. Собственно, только исследуя социальное мышление и стили жизни членов какого-либо общества, мы можем высказывать догадки о латентных движениях, дремлющих в нем сегодня, чтобы разразиться завтра.
Наконец, в рамках когнитивного похода может получить новый толчок исследование эффектов, которые альтернативные теории общества оказывают на развитие его культуры и сознание его членов. Действительно, движения, предлагая новые теории социального порядка взамен прежних, тем самым вызывают изменения в процессах конструирования социальной реальности. Но ни жизненный мир отдельного человека, ни культура в целом не являются набором несвязанных элементов, и замена одного из них на другой не может не привести к трансформации многих (если не всех) прочих. В следующем разделе внимание будет уделено главным образом культурным следствиям когнитивных изменений, которые несут социальные движения. Тезис, который отстаивается в этой работе, гласит, что их развитие приводит к возникновению целых плеяд новых субкультур на месте прежней монолитности. Мы вернемся к этой гипотезе после того, как определим, что такое «субкультуры».
Когнитивистская интерпретация субкультур
Понятие «субкультуры» постигла судьба большинства других наиболее употребимых понятий социальных наук: оно получило множество не вполне четких определений, которые сделали его в высшей степени неоднозначным. Большая часть из них указывает на разные, хотя и одинаково реальные вещи, поэтому затруднительно выделить какое-нибудь в качестве «правильного» и отмести остальные как «неверные». Введение когнитивистского определения, которое будет предложено несколько ниже, обусловлено желанием автора рассмотреть их связь с социальными движениями, как они понимались в предыдущих разделах.
Все понимания культуры могут быть довольно грубо разделены на две группы (Keesing & Keesing, 1971). Первая, к которой относится, в частности, определение, использовавшееся конфигурационалистами, описывает культуру как «абстракцию поведения», совокупность воспроизводимых образцов, выделяемых исследователем из наблюдаемого бесконечного разнообразия (Kroeber & Kluckhohn, 1952). Вторая включает определения культуры как «абстракции для поведения» — представлений, на которые ориентируются сами члены общества, когда планируют свои действия (Goodenough, 1961). Когнитивная антропология, опиравшаяся на определения второго типа, видела своей целью изучение именно культурной «компетенции» (competence), абстрактной теории культуры, хранящейся в головах ее представителей, а не конкретных «исполнений» (performance), в которых эта теория воплощалась (Frake, 1961). С этой точки зрения, чтобы ответить на вопрос, что представляет собой культура данного общества, надо перечислить все, что необходимо знать, чтобы существовать в нем.
Есть несколько способов определить отношения культуры и субкультур некого общества, опираясь на изложенную выше концептуальную схему, которые также делятся на два обширных класса. К первому относятся дефиниции, приравнивающие культуру ко всей совокупности ментальных структур, приобретаемых, по крайней мере, частью его представителей. Субкультуры, исходя из этого, представляют собой возможные выборы, которые делают группы или индивиды из культурного целого. Действительно, ни один человек в современных западных обществах не может похвастаться тем, что он обладает всеми знаниями, составляющими их культуру. (Отождествление же некоторыми группами своих вариантов культуры с «культурой вообще» надо признать чисто идеологическим.) Другая точка зрения приравнивает культуру к тем признакам, которые разделяются всеми членами общества, и обеспечивают возможность для их взаимопонимания. Культура в этом случае — это символическое ядро, проявляющееся через множество субкультурных реализации. Приставка «суб» здесь указывает на вторичное положение вариаций по отношению к базовому единству. В дальнейшем мы будем использовать термин «культура» в первом из этих значений — как синоним для «множества всех существующих субкультур», а «субкультуру» — как синоним для «одного из возможных культурных выборов» (обсуждение «сходных проблем в социолингвистике см. в Hockett, 1958).
Существование субкультур является неизбежным следствием культурней Дезинтеграции, ситуации, когда каждый может — и вынужден — относительно свободно выбирать из множества вариантов правил мышления и поведения. Вопрос о том, насколько культуры вообще, и культуры современных обществ, в частности, представляют собой единое целое, был одним из центральных для антропологов двадцатого столетия. В конечном счете, возобладала компромиссная точка зрения, далекая и от представления культуры как несвязанного набора разрозненных элементов, и от другой крайности, видевшей в ней идеально скоординированную систему, каждый элемент которой полностью детерминирован совокупностью других (Geertz, 1966). Бесспорно, что культура любого современного общества, по крайней мере, отчасти, находится в состоянии беспорядка, а любой ее член вынужден время от времени выбирать, какой из норм мышления или поведения ему следовать. Иногда он сталкивается с тем, что имеется несколько «теорий» и, соответственно, несколько способов ориентироваться в одной и той же ситуации, и из них можно выбрать только один, а иногда — что по поводу какой-либо другой ситуации вообще нет никаких указаний, и пробелы приходится восполнять самостоятельно. (Это особенно заметно в случае научных концепций как частного случая культурных теорий.)
Аспект, который когнитивные науки прибавили к нашему пониманию человека, заключает в себе непрерывную борьбу за ясность и определенность, в которой участвуют все люди (Kelly, 1955; Cicourel, 1974; Найссер, 1976). Каждый стремится к тому, чтобы расширить пределы своей компетентности и к тому, чтобы имеющиеся знания были интегрированы в компактную и непротиворечивую структуру. Последнее требование оказывает огромное влияние на процессы развития субкультур, которые возникают в большой степени как следствие противоречий в «большой» культуре. Действительно, требование непротиворечивости подразумевает, что каждая субкультура включает набор правил, позволяющих принимать решения по поводу всего, что может быть выбрано — подходит это для них, или нет, и если нет ни одного удовлетворительного варианта — изобретать что-то свое. Возможно, система принципов, по которым осуществляется подобный отбор — это самая важная характеристика субкультуры.
Правдоподобное предположение состоит в том, что принципы, организующие развитие субкультуры могут рассматриваться как «сценарий» или «скрипт» — когнитивная структура, организующее поведение в некоторых типах ситуаций (Abelson & Schank, 1977). Типичный скрипт — например, сценарий посещения ресторана — описывается как программа действий, в том числе ментальных, выполняемая автоматически, как нечто, само собой разумеющееся. Следуя данному выше определению, мы приходим к тому, чтобы считать развитие субкультуры определяемым чем-то вроде такой программы, только регулирующей отношения с нормами культуры, часть которых интериоризируется, а остальные — отвергаются. (Кроме всего прочего, это предлагает новую методологию исследования субкультур, отличную от преобладавших ранее процедур сбора информации (о методах исследования скриптов — Schank, 1990).
Принципиальное отличие субкультуры от культуры касается степени произвольности в их выборе. Собственно, говорить о выборе культуры невозможно: приобщение к ней начинается без согласия ребенка. Но приобщение к одной из субкультур во всех случаях подразумевает принятие решения (или нескольких последовательных решений), осуществляемое сознательно. Это — один из редких моментов, когда человек волен решать, через какие очки ему смотреть на мир.
Каждый человек принадлежит к какой-то субкультуре, хотя субкультуры большинства людей не имеют ни самоназвания, ни системы символов, обозначающих их границы. Правдоподобное предположение состоит в том, что самоидентификация и символика появляется лишь вместе с необходимостью быстро и эффективно отличать своих от чужих. Исходя из этого, можно выдвинуть гипотезы относительно связи организационных факторов и проведения символических границ. Эмпирические данные в целом подтверждают это предположение, так, есть очевидная связь между субъективной важностью субкультурной самоидентификации и степенью, с которой группа распылена в большей по размерам популяции (Fisher, 1976).
Основное методологическое следствие, которое имеет эта точка зрения, состоит в требовании характеризовать субкультуру именно через используемые ею принципы выбора, то есть, не через то, что отвергают (как это чаще всего происходит на уровне здравого смысла), а через то, почему это делают. Выше было высказано предположение, что одни нормы культуры всегда отвергаются для того, чтобы следовать другим. В отношении возрастных субкультур такой линии рассуждения придерживался, например, Толкотт Парсонс, объясняя Молодежную революцию 60-х. Он утверждал, что выступления студентов были результатом вовсе не неудачи социализации, а ее излишнего успеха: послевоенное поколение не могло приспособиться к тому, что идеалы, на которых оно воспитывалось, надо оставить в детской, чтобы жить в обществе взрослых (Parsons, 1965).
Молодежь занимает особенное место в процессе формирования субкультур: в юности на человека в западных обществах обрушивается львиная доля культурных конфликтов, и именно в этот период он должен выбрать сценарий разрешения всех будущих проблемных ситуаций. Однако, в более позднем возрасте, когда выбор в пользу одной из субкульр уже сделан, состояние определенности не наступает: мы сталкиваемся с новыми фактами, требованиями, перспективами, из которых надо непрерывно выбирать правильные. Постоянным источником неопределенности являются социальные движения.
Социальные движения и субкультуры: итоги
Интерес к субкультурам возник среди социологов общественных движений главным образом в связи с той ролью, которую они играли в рекрутировании новых членов: социальные сети субкультур были основным источником пополнения рядов активистов (Diani, 1990, Klandermans, 1988). В дальнейшем предметом пристального внимания стали коммуникативные процессы и определение политической ситуации в малых группах, главным образом объединяющих представителен одной субкультуры. Именно субкультурным социальным сетям отводилась основная роль в нескольких недавних попытках соединить микро- и макроподходы к изучению социальных движений (Klandermans & Tarrow, 1988; McAdam, McCarthy & Zald, 1988). Было признано, что выживание возникшего движения зависит от того, удастся ли ему вписать свои новые схемы в сценарий хотя бы одной из ранее возникших субкультур. Многократно отмечалось, например, что новые социальные движения, возникшие в 60-х, по сути, опираются на одну субкультуру (Melucci, 1989). В качестве признаков конституируемых ею стилей жизни перечисляются демократизм, антитехнократизм, стремление к автономии и доминирование постматериальных ценностей над материальными (последнее Рональд Инглехарт считает основной отличительной чертой) (Inglehart, 1977).
Как и в случае с психологическими чертами активистов, наибольший интерес исследователей привлекали те особенности субкультур, которые позволяли объяснить успех или неуспех движений в мобилизации массовой поддержки. В своей обобщающей статье Макадам, Маккарти и Зальд указывали, что до недавнего времени внимание социологов было сосредоточено на ранних стадиях развития движения, и удивительно мало интереса вызывали результаты их деятельности (McAdam, McCarthy & Zald, 1988). Действительно, мы можем предположить, что субкультуры не только влияют, но и подвергаются влиянию со стороны тех трансформаций социального сознания, которые несут движения.
Новые схемы социального мышления, которые они предлагают как альтернативу старым, и видения мира, возникшие как результат применения этих схем, вносят диссонанс в с трудом созданные непротиворечивые частные вселенные. Движения порождают субкультуры, создавая ситуации, требующие делать выбор — прежде всего, между разными социальными теориями. Те, кто принимает их перспективу, вынужден тем самым отвергнуть старые концепции, нередко вместе с нормами мышления и поведения, которые с ними связаны.
Из всего сказанного следует, что когнитивная практика движений спосоьна порождать целые шлейфы субкультур — как это и сделали молодежные движения 60-х — принимающих или не принимающих полностью или частично их инновации в теориях социального порядка. Субкультурам, ассимилирующим предлагаемые идеологии, приходится воссоздавать целостные мировоззрения за счет отказа от норм, связанных с отброшенными теориями. Требование непротиворечивости, на которое мы ссылались как на принцип, играющий ключевую роль в ситуации культурного выбора, воплощается в попытках создать такой стиль жизни, который связывал бы положения новой теории общества со всеми другими аспектами практики активистов. «Сценарий» субкультуры гарантирует переводимость ее теории социального порядка на язык искусства, науки политики, семейной жизни — в целом, на язык любой другой деятельности, в которой участвуют ее представители.
Мы возвращаемся в этом пункте к тому, что обозначили как одну из основных проблем для концепций социологии общественных движений, опиравшихся на определение движений как формы коллективных действий. Субкультуры преобразуют альтернативные социальные теории, оперирование которых мы обозначили термином «социальное движение» в целостные стили жизни. Благодаря субкультурам, борьба между движениями и порядком, которому они бросают вызов, протекает не только в политическом, но и во всем культурном пространстве.
Библиография
Верч Джеймс В. Голоса разума. — М.: Тривола, 1996.
Здравомыслова Е.А. Парадигмы западной социологии общественных движений. — СПб.: Наука, 1993.
Нейссер У. Познание и реальность. — М.: Прогресс, 1976.
Abelson R.P., Schank R.C., Scripts, Plans, Goals and understanding: an Inquire into Human Knowledge Structures. — New Jersey: Hillside, 1977.
Albersnagel F.A. Cognition, emotion and depressive behavior: From learned helplessness theory to accessibility of cognition theory. — Groningen: University Press, 1987.
Cicourel, A. Cognitive sociology. Language and Meaning in Social Interaction. — NY: Englewood Cliffs, 1974.
Diani M. The Network Structure of the Italian Ecology Movement //Social Science Information, 29:5-31, 1990.
Diani M. The Concept of Social Movement //The Sociological Review, 1-25, 1992.
Eyerman R. and Jamisson A. Social Movements: A Cognitive Approach --Pennsylvania State University Press, 1991.
Eyerman R., Jamisson A. Environmental Knowledge as Organizational Weapon: The Case of Greenpeace. — Social Science Information, 2, 1989.
Fischer C.S. On Urban Experience. — New York: Harcourt Brace Javanovich, 1976.
Frake C.O. The Ethnographic Study of Cognitive Systems //Glaudwin T. and Sturtevant — eds. Anthropology and Human Behavior. — Washington:
Anthropological Society of Washington, 1962.
Gamson W. The Strategy of Social Protest. — Homewood, IL: Dorsev. 1975.
Goodenough W.H. Comment on Cultural Evolution //Daedalus, 90:521-528, 1961.
Groves J.M. Learning to Feel: The Neglected Sociology of Social Movements//Sociological Review, 43:435-461, 1991.
Gusfield J.R. Social Movements and Social Change //Research in Social Movements, Conflicts and Change. 4:283-316, 1982.
GurrT.R. Why Men Rebel. — Princeton: Princeton University Press, 1979.
GurrT.R. Relative Deprivational Correlates of Protest Behaviour//American Journal of Sociology 49:274, 1972.
Hirst W. —ed. The Making of Cognitive Science: Essays in Honor of George Miller. Cambridge(Mass.) — Cambridge University Press, 1988.
Hockett C.F. A Course in Modem Linguistics. — New York: Macmillan, 1958.
Inglehart R. The Silent Revolution //Changing Values and Political Styles Among Western Public. Princeton, — NJ: Princeton University Press. 1977.
Jenkins J. Craig. Resource Mobilization Theory and the Study of Social Movements//Annual Review of Sociology, 9:527-53, 1983.
Keesing R.M., Keesing F.M. New Perspectives in Cultural Anthropology. — New York: Holt, Rinehart and Winston, 1971.
Kelly G.A. Psychology of Personal Constructs. — New York: Norton, 1955.
Kendrick J.R. Meaning and Participation: Perspectives of Peace Movement Participants //Research in Social Movements, Conflicts and Change 13:91-111, 1991.
Klandermans B. Mobilization and Participation: Social-Psychological Expansions of Resource Mobilization Theory //American Sociological Review. 49:583-600, 1984.
Klandermans B. The Formation and Mobilization of Consensus //International Social Movement Research, 1:173-196, 1988.
Klandermans B. and Tarrow S. Mobilization into Social Movements: Synthesizing European and American Approaches //International Social Movement Research, 1:1-38, 1988.
Kroeber A.L. and Kluckhohn C. Culture: A Critical Review of Concepts and Definitions //Papers of the Peabody Museum of American Archaeology and Ethnology, 47:1-223, 1952.
LoflandJ.F. Collective Behavior: The Elementary Forms //Rosenberg M., Turner R.H. — eds. Social Psychology: Sociological Perspectives. — New York:
Basic Books, 1981.
McAdam D. Gender as a Mediator of the Activist Experience: The Case of Freedom Summer //American Journal of Sociology, 97:1211-40, 1992.
McAdam D., McCarthy J.D., Zaid M.N. Social Movements//Neil Smelser —ed. Handbook of Sociology. — Newbury Park: Sage, 1988.
McCarhty, J.D. and Zaid M.N. Resource Mobilization and Social Movements:
A Partial Theory //American Journal of Sociology, 82: 1212-93, 1973.
Melucci A. Ten Hypothesis for Analysis of New Social Movements //Pinto D. — ed. Contemporary Italian Sociology. — Cambridge (Mass.): Cambridge University Press, 1981.
Melucci A. Nomads of the Present Philadelphia. — Temple University Press,
1989.
Melucci A. Getting Involved: Identity and Mobilization in Social Movements//International Social Movement Research, 1:329-348, 1988.
Parsons T. Youth in the Context of American Society //Ericson, Eric — ed. The Challenge of Youth. — New York: Basic Books, 1965.
Schank R.C. Tell Me a Story: A New Look at Real and Artificial Memory. ~ New York: University Press, 1990.
Snow D.A., Burke E., Rochford Jr., Steven K., Worden and Robert D. Benford. Frame alignment processes, micromobilization and Movement Participation//American Sociological Review, 51:464-81,1986.
Tarrow S. Democracy and Disorder: Society and Politics in Italy, 1965-1975. Oxford: Oxford University Press, 1988.
Touraine A. The Voice and the Eye. — New York: Cambridge University ^ess, 1984. . Turner R.H., Killian L.M. Collective Behavior. Englewood Cliffs. — N.J.:
Ptentice Hall, 1987.
